"Иногда важно уметь говорить, потому что и в молчании – нет большого смысла." ©
21.04.2010 в 15:26
Пишет Скаэр:Монологи для театра.
читать дальше
Свободный, Счастливый и Беспощадный - Миллер. (Генри Миллер, "Тропик Рака")
1100 слов.
С тех пор, как в мир явился последний человек с горячей душой, последний человек, знавший, что такое подлинный экстаз, прошло четыре столетия, и все эти четыре столетия мы видели постоянную и неуклонную деградацию человека - в искусстве, в мысли, в поступках. Наш мир устал, в его пороховницах больше нет пороха. Разве может человек, чей взгляд жаден и ненасытен, смотреть с уважением на нынешние правительства, на законы, на кодексы, на принципы, на идеалы, на наши тотемы или табу? Если бы кто-то объяснил хотя бы частично ту тайну, которая окружает явление, именуемое "непристойным", мир перестал бы существовать. Этот непристойный страх, сухой раздолбанный взгляд на вещи и придают нашей сумасшедшей цивилизации форму кратера. Этот кратер и есть та великая зияющая пропасть небытия, которую титаны духа и матери человечества носят между ногами. Человек, чей дух жаден и ненасытен, человек, заставляющий визжать всех этих подопытных кроликов, знает, что ему делать с энергией, таящейся в половом влечении; он знает, что под панцирем безразличия всегда можно найти безобразную, глубокую, незаживающую рану. И он знает, как вонзиться в нее, как уязвить самые сокровенные ее глубины. Ему не нужны резиновые перчатки. Он знает, что все подвластное интеллекту - лишь оболочка, и потому, отбросив ее, он идет прямо к этой открытой ране, к этому гниющему непристойному страху. И даже если от этого совокупления родится только кровь и гной, все равно в нем есть живое дыхание жизни. Сухой, раздолбанный кратер, может быть, и непристоен. Но бездействие еще непристойнее. Паралич - богохульство более страшное, чем самое ужасное ругательство. И если в мире ничего не останется, кроме этой открытой раны, мир будет жить, потому что она не бесплодна, хотя и родит только жаб, мышей и ублюдков.
Сегодня утром я пробудился после глубокого сна с радостным проклятьем на устах, с абракадаброй на языке, повторяя как молитву: делай что хочешь! Делай что хочешь! Делай, что хочешь, но пусть сделанное приносит радость. Делай, что хочешь, но пусть сделанное приносит экстаз. Когда я повторяю эти слова, в голову мне лезут тысячи образов - веселые, ужасные, сводящие с ума. Похоть, преступление, святость, жизнь тех, кого я люблю, их ошибки, слова, которые они говорили, слова, которые они недоговорили, добро, которое они принесли, и зло, горе, несогласие, озлобленность и споры, которые они породили. Но главное - это экстаз!
Кое-что в жизни моих старых идолов вызывает у меня слезы: их долгое молчание, их безалаберность, их неистовство и эта ненависть, которую они пробудили. Когда я думаю об уродстве, претенциозности и скуке их произведений, о чудовищности их стиля, о хаосе и путанице, в которых им пришлось барахтаться, о сетях, которыми они себя опутали, я впадаю в экзальтацию. Все они вязли порой в собственном дерьме. Все, кто никогда не останавливался на пути к совершенству. Эта истина вызывает во мне желание воскликнуть: "Покажите мне человека, который не останавливается в своем стремлении к совершенству, и я скажу, что вы показываете мне великого человека!" Вы показываете мне мой идеал. Покажите мне человека, уже умеющего в совершенстве выражать свои мысли, и я скажу, что это тоже великий человек, но он мне неинтересен - мне не хватает в нем косноязычия возбуждения. Когда я думаю, что задача художника - сломать существующую иерархию ценностей, по-своему упорядочить окружающих хаос, посеять брожение и раздоры, чтобы через эмоциональное освобождение воскресить мертвых - вот тогда я радостно бегу к великим и несовершенным; их путаница - это моя земля под ногами, их заикание - это моя божественная музыка. Когда я вижу их великолепные пухлые рукописи, появляющиеся после долгого молчания, я вижу их победу над всеми дрязгами жизни, вижу, что трусы, лжецы, воры, клеветники не оставили в их жизни следов. Я вижу в раздувшихся мускулах их лирических глоток то чудовищное усилие, которое необходимо, чтобы провернуть остановившееся колесо творчества. Я вижу, что мелочи каждодневных забот, злобное мельтешение слабых и бездарных - это символ парализованной жизненной силы, что тот, кто хочет создать свой порядок вещей, кто хочет заставить человеческую мысль работать, - тот должен снова и снова проходить через костер и виселицу. Я вижу, что благородные жесты всегда отбрасывают нелепую тень, я вижу, что тот, кто велик, не только велик, но и комичен.
Я уверен, что сегодня больше, чем когда-либо, необходимо искать книгу, даже если в ней только одна великая страница; мы должны искать осколки, обрывки, клочки, все, что заключает в себе хотя бы крупицу драгоценного металла, все, что может воскресить тело и душу. Царство Идеи нынче настолько задавлено разумом, что в мире уже ничто не способно породить музыку, ничто, кроме пустых мехов аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в клочья. Есть что-то непристойное в этом почитании прошлого, и кончается оно обычно ночлежками или окопами. Есть что-то непристойное в духовном жульничестве, которое позволяет идиоту кропить святой водой пушки, броненосцы и динамит. Каждый человек, набитый классиками - враг рода человеческого...
Когда-то мне казалось, что самая высокая цель, которую можно перед собой поставить, - это быть человечным, но сейчас я вижу, что, поддайся я этой идее, она погубила бы меня. Сегодня я горд тем, что я ВНЕ ЧЕЛОВЧЕСТВА, не связан с людьми и правительствами, что у меня нет ничего общего с их верованиями или принципами. Я не хочу скрипеть вместе с человечеством. Я - часть земли!
Человек, принадлежащий этому виду, должен стоять на возвышении и грызть собственные внутренности. Для него это естественно, потому что такова его природа. И все, что менее ужасно, все, что не вызывает подобного потрясения, не отталкивает с такой силой, не выглядит столь безумным, не пьянит так и не заражает - все это не искусство. Это - подделка. Зато она человечна. Зато она примиряет жизнь и безжизненность. Смыслом человеческой жизни стало самосохранение. Самосохранение и безопасность, чтобы можно было разлагаться со всеми удобствами. Конечно, я говорю сейчас о мире больших городов, о мире мужчин и женщин, из которых машина времени выжала все соки до последней капли; я говорю о жертвах современного прогресса, о той груде костей и галстучных запонок, которые художнику так трудно облепить мясом. Конюху, убирающему навоз, кажется, что нет ничего страшнее, чем мир без лошади.
Боже ты мой, я сам прошел это давным-давно. От моей юношеской меланхолии не осталось и следа. Мне глубоко наплевать и на мое прошлое, и на мое будущее. Я здоров. Неизлечимо здоров. Ни печалей, ни сожалений. Ни прошлого, ни будущего. Для меня довольно и настоящего. Сегодня! Прекрасное сегодня!
############################################################
2.
Живой, Смелый и Отчужденный - Стивен. (Джеймс Джойс. "Улисс".)
750 слов.
Представление начинается. В полумраке возникает актер, одетый в старую кольчугу с плеча придворного щеголя, мужчина крепкого сложения, с низким голосом. Это - призрак, это король, король и не король, а актер - Шекспир, который все годы своей жизни, не отданные суете сует, изучал "Гамлета", чтобы сыграть роль призрака. Он обращается со словами роли к Бербеджу, молодому актеру, который стоит перед ним по ту сторону смертной завесы, и называет его по имени: "Гамлет, я дух родного твоего отца", и требует себя выслушать. Он обращается к сыну, сыну души своей, юному принцу Гамлету, и к своему сыну по плоти, Гамнету Шекспиру, который умер в Стратфорде, чтобы взявший имя его мог бы жить вечно. И неужели возможно, чтобы актер-Шекспир, призрак в силу отсутствия, а в одеянии похороненного монарха Дании призрак и в силу смерти, говоря свои собственные слова носителю имени собственного сына (будь жив Гамнет Шекспир, он был бы близнецом Гамлета), - неужели это возможно, я спрашиваю, неужели вероятно, чтобы он не сделал логических выводов из этих посылок: ты обездоленный сын - я убитый отец - твоя мать преступная королева, Энн Шекспир, урожденная Хэтуэй?
.... Будь это знаком гения - гении шли бы по дешевке в базарный день....
Почему он посылает к известной модной красотке, к той бухте, где все мужи бросали якорь, к фрейлине со скандальною славой еще в девичестве, какого-то мелкого лордишку, чтобы тот поухаживал вместо него? Ведь он уже сам был лордом в словесности, и успел стать отменным кавалером, и написал "Ромео и Джульетту". Так почему же тогда? Вера в себя была подорвана прежде времени. Он начал с того, что был повержен на пшеничном поле (виноват, на ржаном), - и после этого он уже никогда не сможет чувствовать себя победителем и не узнает победы в бойкой игре, в которой веселье и смех - путь к постели. Напускное донжуанство его не спасет. Его отделали так, что не переделаешь. Кабаний клык его поразил туда, где кровью истекает любовь. Пусть даже строптивая и укрощена, ей всегда еще остается невидимое оружие женщины. Я чувствую за его словами, как плоть, словно стрекалом толкает его к новой страсти, еще темней первой, затемняющей даже его понятия о самом себе. Похожая судьба и ожидает его - и оба безумия сольются в единый вихрь.
Его душа еще прежде была смертельно поражена, яд влит в ушную полость заснувшего. Он возвращается обратно, уставший от всех творений, которые он нагромоздил, чтобы спрятаться от себя самого, старый пес, зализывающий старую рану. Но его утраты - для него прибыль, личность его не оскудевает, и он движется к вечности, не почерпнув ничего из той мудрости, которую сам создал, и тех законов, которые сам открыл. Его забрало поднято. Он призрак, он тень сейчас, ветер в устах Эльсинора, или что угодно, зов моря, слышный лишь в сердце того, кто сущность его тени, сын, единосущный отцу.
Он запрятал свое имя, прекрасное имя, Вильям, в своих пьесах, дав его где статисту, где клоуну, как на картинах у старых итальянцев художник иногда пишет самого себя где-нибудь в неприметном уголку.
Мужчины не занимают его, и женщины тоже. Всю жизнь проведя в отсутствии, он возвращается на тот клочок земли, где был рожден и где оставался всегда, и в юные и в зрелые годы, немой свидетель. Здесь его странствие окончено, и он сажает в землю тутовое дерево. Потом умирает. Действие окончено. Могильщики зарывают Гамлета-отца и Гамлета-сына. Он наконец-то король и принц: в смерти, с подобающей музыкой. И оплакиваемый - хотя сперва ими же убитый и преданный - всеми нежными и чувствительными сердцами, ибо будь то у дублинских или датских жен, жалость к усопшим - единственный супруг, с которым они не пожелают развода. Большой занавес. Во внешнем мире он нашел воплощенным то, что жило как возможность в его внутреннем мире. Метерлинк говорит: Если сегодня Сократ выйдет из дому, он обнаружит мудреца, сидящего у своих дверей. Если нынче Иуда пустится в путь, этот путь приведет его к Иуде. Каждая жизнь - множество дней, чередой один за другим. Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя. Тот драматург, что написал фолио мира сего, и написал его скверно (сначала Он дал нам свет, а солнце - два дня спустя), властелин всего сущего, кого истые римляне из католиков зовут dio boa, бог-палач, вне всякого сомнения, есть все во всем в каждом из нас, он конюх, и он мясник, и он был бы также сводником и рогоносцем, если б не помешало то, что в устроительстве небесном, как предсказал Гамлет, нет больше браков и человек во славе, ангел-андрогин, есть сам в себе и жена.
URL записи
читать дальше
Свободный, Счастливый и Беспощадный - Миллер. (Генри Миллер, "Тропик Рака")
1100 слов.
С тех пор, как в мир явился последний человек с горячей душой, последний человек, знавший, что такое подлинный экстаз, прошло четыре столетия, и все эти четыре столетия мы видели постоянную и неуклонную деградацию человека - в искусстве, в мысли, в поступках. Наш мир устал, в его пороховницах больше нет пороха. Разве может человек, чей взгляд жаден и ненасытен, смотреть с уважением на нынешние правительства, на законы, на кодексы, на принципы, на идеалы, на наши тотемы или табу? Если бы кто-то объяснил хотя бы частично ту тайну, которая окружает явление, именуемое "непристойным", мир перестал бы существовать. Этот непристойный страх, сухой раздолбанный взгляд на вещи и придают нашей сумасшедшей цивилизации форму кратера. Этот кратер и есть та великая зияющая пропасть небытия, которую титаны духа и матери человечества носят между ногами. Человек, чей дух жаден и ненасытен, человек, заставляющий визжать всех этих подопытных кроликов, знает, что ему делать с энергией, таящейся в половом влечении; он знает, что под панцирем безразличия всегда можно найти безобразную, глубокую, незаживающую рану. И он знает, как вонзиться в нее, как уязвить самые сокровенные ее глубины. Ему не нужны резиновые перчатки. Он знает, что все подвластное интеллекту - лишь оболочка, и потому, отбросив ее, он идет прямо к этой открытой ране, к этому гниющему непристойному страху. И даже если от этого совокупления родится только кровь и гной, все равно в нем есть живое дыхание жизни. Сухой, раздолбанный кратер, может быть, и непристоен. Но бездействие еще непристойнее. Паралич - богохульство более страшное, чем самое ужасное ругательство. И если в мире ничего не останется, кроме этой открытой раны, мир будет жить, потому что она не бесплодна, хотя и родит только жаб, мышей и ублюдков.
Сегодня утром я пробудился после глубокого сна с радостным проклятьем на устах, с абракадаброй на языке, повторяя как молитву: делай что хочешь! Делай что хочешь! Делай, что хочешь, но пусть сделанное приносит радость. Делай, что хочешь, но пусть сделанное приносит экстаз. Когда я повторяю эти слова, в голову мне лезут тысячи образов - веселые, ужасные, сводящие с ума. Похоть, преступление, святость, жизнь тех, кого я люблю, их ошибки, слова, которые они говорили, слова, которые они недоговорили, добро, которое они принесли, и зло, горе, несогласие, озлобленность и споры, которые они породили. Но главное - это экстаз!
Кое-что в жизни моих старых идолов вызывает у меня слезы: их долгое молчание, их безалаберность, их неистовство и эта ненависть, которую они пробудили. Когда я думаю об уродстве, претенциозности и скуке их произведений, о чудовищности их стиля, о хаосе и путанице, в которых им пришлось барахтаться, о сетях, которыми они себя опутали, я впадаю в экзальтацию. Все они вязли порой в собственном дерьме. Все, кто никогда не останавливался на пути к совершенству. Эта истина вызывает во мне желание воскликнуть: "Покажите мне человека, который не останавливается в своем стремлении к совершенству, и я скажу, что вы показываете мне великого человека!" Вы показываете мне мой идеал. Покажите мне человека, уже умеющего в совершенстве выражать свои мысли, и я скажу, что это тоже великий человек, но он мне неинтересен - мне не хватает в нем косноязычия возбуждения. Когда я думаю, что задача художника - сломать существующую иерархию ценностей, по-своему упорядочить окружающих хаос, посеять брожение и раздоры, чтобы через эмоциональное освобождение воскресить мертвых - вот тогда я радостно бегу к великим и несовершенным; их путаница - это моя земля под ногами, их заикание - это моя божественная музыка. Когда я вижу их великолепные пухлые рукописи, появляющиеся после долгого молчания, я вижу их победу над всеми дрязгами жизни, вижу, что трусы, лжецы, воры, клеветники не оставили в их жизни следов. Я вижу в раздувшихся мускулах их лирических глоток то чудовищное усилие, которое необходимо, чтобы провернуть остановившееся колесо творчества. Я вижу, что мелочи каждодневных забот, злобное мельтешение слабых и бездарных - это символ парализованной жизненной силы, что тот, кто хочет создать свой порядок вещей, кто хочет заставить человеческую мысль работать, - тот должен снова и снова проходить через костер и виселицу. Я вижу, что благородные жесты всегда отбрасывают нелепую тень, я вижу, что тот, кто велик, не только велик, но и комичен.
Я уверен, что сегодня больше, чем когда-либо, необходимо искать книгу, даже если в ней только одна великая страница; мы должны искать осколки, обрывки, клочки, все, что заключает в себе хотя бы крупицу драгоценного металла, все, что может воскресить тело и душу. Царство Идеи нынче настолько задавлено разумом, что в мире уже ничто не способно породить музыку, ничто, кроме пустых мехов аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в клочья. Есть что-то непристойное в этом почитании прошлого, и кончается оно обычно ночлежками или окопами. Есть что-то непристойное в духовном жульничестве, которое позволяет идиоту кропить святой водой пушки, броненосцы и динамит. Каждый человек, набитый классиками - враг рода человеческого...
Когда-то мне казалось, что самая высокая цель, которую можно перед собой поставить, - это быть человечным, но сейчас я вижу, что, поддайся я этой идее, она погубила бы меня. Сегодня я горд тем, что я ВНЕ ЧЕЛОВЧЕСТВА, не связан с людьми и правительствами, что у меня нет ничего общего с их верованиями или принципами. Я не хочу скрипеть вместе с человечеством. Я - часть земли!
Человек, принадлежащий этому виду, должен стоять на возвышении и грызть собственные внутренности. Для него это естественно, потому что такова его природа. И все, что менее ужасно, все, что не вызывает подобного потрясения, не отталкивает с такой силой, не выглядит столь безумным, не пьянит так и не заражает - все это не искусство. Это - подделка. Зато она человечна. Зато она примиряет жизнь и безжизненность. Смыслом человеческой жизни стало самосохранение. Самосохранение и безопасность, чтобы можно было разлагаться со всеми удобствами. Конечно, я говорю сейчас о мире больших городов, о мире мужчин и женщин, из которых машина времени выжала все соки до последней капли; я говорю о жертвах современного прогресса, о той груде костей и галстучных запонок, которые художнику так трудно облепить мясом. Конюху, убирающему навоз, кажется, что нет ничего страшнее, чем мир без лошади.
Боже ты мой, я сам прошел это давным-давно. От моей юношеской меланхолии не осталось и следа. Мне глубоко наплевать и на мое прошлое, и на мое будущее. Я здоров. Неизлечимо здоров. Ни печалей, ни сожалений. Ни прошлого, ни будущего. Для меня довольно и настоящего. Сегодня! Прекрасное сегодня!
############################################################
2.
Живой, Смелый и Отчужденный - Стивен. (Джеймс Джойс. "Улисс".)
750 слов.
Представление начинается. В полумраке возникает актер, одетый в старую кольчугу с плеча придворного щеголя, мужчина крепкого сложения, с низким голосом. Это - призрак, это король, король и не король, а актер - Шекспир, который все годы своей жизни, не отданные суете сует, изучал "Гамлета", чтобы сыграть роль призрака. Он обращается со словами роли к Бербеджу, молодому актеру, который стоит перед ним по ту сторону смертной завесы, и называет его по имени: "Гамлет, я дух родного твоего отца", и требует себя выслушать. Он обращается к сыну, сыну души своей, юному принцу Гамлету, и к своему сыну по плоти, Гамнету Шекспиру, который умер в Стратфорде, чтобы взявший имя его мог бы жить вечно. И неужели возможно, чтобы актер-Шекспир, призрак в силу отсутствия, а в одеянии похороненного монарха Дании призрак и в силу смерти, говоря свои собственные слова носителю имени собственного сына (будь жив Гамнет Шекспир, он был бы близнецом Гамлета), - неужели это возможно, я спрашиваю, неужели вероятно, чтобы он не сделал логических выводов из этих посылок: ты обездоленный сын - я убитый отец - твоя мать преступная королева, Энн Шекспир, урожденная Хэтуэй?
.... Будь это знаком гения - гении шли бы по дешевке в базарный день....
Почему он посылает к известной модной красотке, к той бухте, где все мужи бросали якорь, к фрейлине со скандальною славой еще в девичестве, какого-то мелкого лордишку, чтобы тот поухаживал вместо него? Ведь он уже сам был лордом в словесности, и успел стать отменным кавалером, и написал "Ромео и Джульетту". Так почему же тогда? Вера в себя была подорвана прежде времени. Он начал с того, что был повержен на пшеничном поле (виноват, на ржаном), - и после этого он уже никогда не сможет чувствовать себя победителем и не узнает победы в бойкой игре, в которой веселье и смех - путь к постели. Напускное донжуанство его не спасет. Его отделали так, что не переделаешь. Кабаний клык его поразил туда, где кровью истекает любовь. Пусть даже строптивая и укрощена, ей всегда еще остается невидимое оружие женщины. Я чувствую за его словами, как плоть, словно стрекалом толкает его к новой страсти, еще темней первой, затемняющей даже его понятия о самом себе. Похожая судьба и ожидает его - и оба безумия сольются в единый вихрь.
Его душа еще прежде была смертельно поражена, яд влит в ушную полость заснувшего. Он возвращается обратно, уставший от всех творений, которые он нагромоздил, чтобы спрятаться от себя самого, старый пес, зализывающий старую рану. Но его утраты - для него прибыль, личность его не оскудевает, и он движется к вечности, не почерпнув ничего из той мудрости, которую сам создал, и тех законов, которые сам открыл. Его забрало поднято. Он призрак, он тень сейчас, ветер в устах Эльсинора, или что угодно, зов моря, слышный лишь в сердце того, кто сущность его тени, сын, единосущный отцу.
Он запрятал свое имя, прекрасное имя, Вильям, в своих пьесах, дав его где статисту, где клоуну, как на картинах у старых итальянцев художник иногда пишет самого себя где-нибудь в неприметном уголку.
Мужчины не занимают его, и женщины тоже. Всю жизнь проведя в отсутствии, он возвращается на тот клочок земли, где был рожден и где оставался всегда, и в юные и в зрелые годы, немой свидетель. Здесь его странствие окончено, и он сажает в землю тутовое дерево. Потом умирает. Действие окончено. Могильщики зарывают Гамлета-отца и Гамлета-сына. Он наконец-то король и принц: в смерти, с подобающей музыкой. И оплакиваемый - хотя сперва ими же убитый и преданный - всеми нежными и чувствительными сердцами, ибо будь то у дублинских или датских жен, жалость к усопшим - единственный супруг, с которым они не пожелают развода. Большой занавес. Во внешнем мире он нашел воплощенным то, что жило как возможность в его внутреннем мире. Метерлинк говорит: Если сегодня Сократ выйдет из дому, он обнаружит мудреца, сидящего у своих дверей. Если нынче Иуда пустится в путь, этот путь приведет его к Иуде. Каждая жизнь - множество дней, чередой один за другим. Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя. Тот драматург, что написал фолио мира сего, и написал его скверно (сначала Он дал нам свет, а солнце - два дня спустя), властелин всего сущего, кого истые римляне из католиков зовут dio boa, бог-палач, вне всякого сомнения, есть все во всем в каждом из нас, он конюх, и он мясник, и он был бы также сводником и рогоносцем, если б не помешало то, что в устроительстве небесном, как предсказал Гамлет, нет больше браков и человек во славе, ангел-андрогин, есть сам в себе и жена.
@настроение: Это *лядь, пробрало до костей, раздробив их в щепки... Погружение уже на 90-95%
@темы: Поток сознания, Skaer